Потребителски вход

Запомни ме | Регистрация
Постинг
19.03.2017 15:26 - Театр бывает разным. Какой мы выберем?
Автор: orlinstefanov Категория: Изкуство   
Прочетен: 2332 Коментари: 0 Гласове:
0

Последна промяна: 25.03.2017 04:59



 

 

ШЕКСПИР КАК ТЕОРЕТИК:

Театр по Полонию или по Гамлету?

 

В прославленной трагедии о датском принце четко прослеживается, что Шекспир не только драматург и поэт, но и теоретик театрального искусства. В этом шедевре эстетические пристрастия общепризнанного, непостижимого гения раскрыты с понятийной точностью. И разумеется, он доказал свою титаническую мощь прежде всего художественными прозрениями. Но тем более ценны его напутствия: к какому воздействию стоит стремиться, каким имитациям не надо доверять ни в коем случае. Именно в „Гамлете” показаны противоположные представления о назначении театра, об актерской игре, о приметах высокого и низкого искусства. Не сочиняя специальный трактат, и не покидая поле драматургии, посредством суждений и реплик Полония и Гамлета, с помощью заявленных ими предпочтений, оценок, рассуждений складываются полярно разные взгляды о театре.

…Когда в Эльсинор прибывает трупа столичных актеров, король Клавдий, первый министр Полоний, придворные Розенкранц и Гильденстерн ожидают, что их представление одолеет грусть принца. В свою очередь Гамлет выявляет себя как драматург, наставляет актеров как режиссер и театральный педагог, чем постигает прямо противоположное воздействие. При новом короле двор предается безудержному пированью и желание разнообразить времяпровождение с помощью артистов вполне объяснимо. Но вся эта компания обманулась и вместо забавы и веселья, спектакль вызвал гнев Клавдия: представление сорвано!.. Этот известный как „Мышеловка” эпизод довольно показателен о неизменном противостоянии между услаждающим и будоражащим искусством.

Но в трагедии находим и более детализированные указания. Например, о „написанной с простотой и умением великолепной пьесе”, Принц уточнает, что текст на сюжет из троянской войны не понравился „большой публике”: „Помнится, возражали что стихам недостает пряности, а язык не обнаруживает приподнятости, но находили работу добросовестной и приятною без прикрас”. (Акт ІІ, сцена 2. Все цитаты из „Гамлета” по переводу Б. Пастернака.) Об этом противостоянии эффектного лицедейства, имитации подлинному искусству Гамлет говорит в подробном напутствии актерам в начале второй сцены третьего акта, что не „горланить” надо, а:

„Держать зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости, и каждому возрасту истории его неприкрашенный облик”.

Когда Полоний расхваливает прибывающих в Эльсинор актеров, он веером раскрывает пространный набор жанров и их модификаций, который, мол, им доступен. В этой начитанности угадывается университетский выученик, который принимал участие в театральных представлениях:

„Лучшие в мире актеры на любой вкус, для исполнения трагедий, комедий, хроник, пасторалов, вещей пасторально-комических, историко-пасторальных, трагико-исторических, трагикомико- и историко-пасторальных…” (ІІ, 2)

Но, увы, все это разнообразие не предназначено для улавливания неприкрашенного облика доблести и низости. Для Полония его эрудиция подчинена созданию видимости, правдоподобия с выхолощенным содержанием.

Датский принц – любимый персонаж Шекспира и высказанные героем исповедной драмы постулаты, без всякого сомнения, раскрывают взгляды самого драматурга. Например, при знаменитом разыгрывании „театра в театре”. Следуя наставлениям Гамлета, они под видом пролога к пьесе представляют пантомиму с отравлением. Все заказано принцем как „точный сколок” того, что произошло при убийстве Клавдием собственного брата. Пьеса названа „Убийство Гонзаго”. Но в ней видны аллюзии, и после первого диалога властитель Дании задает вопрос: „Вы знаете содержание? В нем нет ничего предосудительного?” А Гамлет в ответ: „Нет, нет. Все это в шутку, отравленье в шутку. Ровно ничего предосудительного.” (ІІІ, 2)

Изображая из себя саму невинность, Гамлет называет пьесу по-новому: „Мышеловка”. Но как это понимать? Фигурально. Пьеса изображает убийство, совершенное в Вене. Имя герцога – Гонзаго. Его жена – Баптиста. Вы сейчас увидите. Это препакостнейшая проделка. Но нам-то что с этого? Вашего величества и нас, с нашей чистой совестью, это не касается”.

Сказано столь емко и так ясно, что можно не разжевывать вложенный смысл. Но сделать акцент на понятии „совесть” все же необходимо. Потому что Гамлет тут лукавит: как раз Клавдий не очень ладит с совестью. Соответственно, с помощью театра можно проверить, точен ли рассказ Призрака, требующего отмщения. Отсюда и новое название. Вся „режиссура” – это капкан прямо-таки для крысы, т.е. – для самого короля. В понимании Гамлета, театр в состоянии разоблачать тех, у кого совесть нечиста. И если у кого совесть не замарана, тому театр ничем угрожать не в состоянии. Даже наоборот: такой зритель, соответственно, драматург, режиссер, актер будет искать воздействие, которое будоражит, доискиваться ясности для „препакостнейших” людей и для их неприглядных действий!

…Принц очень четко представляет, каково „дворцовое” назначение театра. Не случайно Гамлет разгадывает приподнятость, с которой королевский вельможа сообщает эту новость. Соответственно, он делает вид, что рассчитывает на то же самое воздействие, которым воодушевляется и придворный советник: „…Видите, мы будем сейчас развлекаться” – усыпляет Гамлет настороженность Полония. А в то же время он задумывает, как потревожить совесть короля и по его реакции узреть, не дьявольское ли наваждение внушает ему мстить за отца. В итоге проверка однозначно доказывает виновность преступного дяди. Король срывает представление, „развлечение” не состоялось. С помощью добавленной сцены истина раскрылась до конца. Вот как сказано у Шекспира:              Может быть, лукавый Расчел, как я устал и удручен, И пользуется этим мне на гибель. Нужны улики поверней моих. Здесь, в записях. Для этого со сцены Я совесть короля поддену. (ІІ, 2) …В своей студии „Мотивы совести и власти в „Борисе Годунове” Пушкина и у Софокла и Шекспира” (ее можно найти в Интернете), я поставил рядом имена, которые разделяют колоссальные дистанции: по времени, по историческим и литературным традициям. Парадоксальное сопоставление обычно порождает возражения. Дескать, власть и совесть „вещи несовместные” – подобно гению и злодейству, в „Моцарте и Сальери” Пушкина. Правда, в своем стремлении завоевать и сохранить власть злодеи бессовестно попирают требования законов и человечности. Но наступает время отвечать перед своей совестью. Спрятаться от „компании” собственной личности невозможно, и, следовательно, избежать нравственные терзания никому не дано. Когда после сорванного представления Клавдий остается наедине с собою, он говорит о глубине своего падения: Удушлив смрад злодейства моего На мне печать древнейшего проклятья: Убийство брата.(ІІІ, 3) Король сознает, что даже если спрячешься от правосудия в суете жизни, есть высшая инстанция, от суда которой увильнуть нельзя: У нас не редкость, правда, что преступник Грозится пальцем в золотых перстнях, И самые плоды его злодейства Есть откуп от законности. Не то Там наверху. Там в подлинности голой Лежат деянья наши без прикрас, И мы должны на очной ставке с прошлым Держать ответ. (ІІІ, 3) Гамлет рассчитывает разоблачать с подмостков ложь и лицемерие. Поэтому принц напутствует столичных трагиков: играйте сдержанно, но без лишней скованности. По мнению же Полония, Гертруды, Клавдия театр должен уводить от истины, напускать дымную завесу на реальные взаимоотношения. Когда королевская чета и их министр дают задания Розенкранцу и Гильденстерну относительно Гамлета, кроме слежки и выяснения причин, отчего он невесел, с них требуют найти развлечение для принца. Вызванные шпионить за опасным претендентом на датский трон „друзья” думают, что актеры появились очень кстати. Полоний тут же подтверждает и передает „августейшей чете” приглашение на спектакль. Отзывчивость короля говорит сама за себя: Мне радостно узнать, что у него Такие интересы. Джентльмены, И дальше поощряйте эту страсть. Пусть не хандрит. Пожелание: „Пусть не хандрит” – своеобразная квинтэссенция придворного понимания о назначении театра. Для официозных кругов важна официозная приподнятость, лакировка жизни. Показателен комментарий Полония к монологу, в котором актер на высокой ноте говорит о смерти Приама и настаивает, чтобы Фортуна испытала стыд за допущенное зло, за непомерную злость. Ему, видите ли, „Слишком длинно”. А Гамлет иронизирует, как царедворец в свои университетские годы баловался актерством. Но помимо комментария насчет краткости, видим оценку по существу полониевских пристрастий: „Это пошлют в цирюльню вместе с вашей бородой. – Продолжай, прошу тебя. Для него существуют только балеты и сальные анекдоты. От прочего он засыпает”. (ІІ, 2) Напутствуя актеров, Гамлет осуждает имитацию, которой не брезгуют даже прославленные „до небес” актеры. Не надо – предупреждает он – уповать на вкусы толпы, и в этом мы можем усмотреть подсказку, что по душе Полонию и иже с ним присутствующих. Официозным кругам нужны такие лицедеи, которые изображают человечество „чудовищным”, без соответствия с реальностью. Предвижу возражения: он, Клавдий, дескать, форменное чудовище. Таким обрисовал его сам драматург и не получается ли, что Шекспир противоречит самому себе? Но не надо поспешно предаваться злорадству: ведь только что мы видели, как убийца и совратитель испытывает терзания. Иногда, даже вскользь высказанные мысли и сентенции могут нарушить его спокойствие. Например, когда Полоний посылает дочь выведать тайну Гамлета и говорит:                  Все мы хороши: Святым лицом и внешним благочестьем При случае и черта самого Обсахарим. Король выговаривает про себя признание, что такое поведение вполне присуще и ему самому:            О, это слишком верно, Он этим, как ремнем, меня огрел. Ведь щеки шлюхи, если снять румяна, Не так ужасны, как мои дела Под красными словами. О, как тяжко! (ІІІ, 1) Если самый что ни на есть „отрицательный герой” выказывает такие колебания и муки, то вложенные в уста Гамлета предупреждения не уличают драматурга в противоречивости: образом Клавдия Шекспир не „переиродил Ирода”. Его „истинное лицо” помогает нам понять логику власти, увидеть, как она засасывает человека в трясину преступлений, выбраться из которой не дано никому!   ٭     ٭     ٭ Поблагодарим великого Шекспира за возможность вывести противостоящие взгляды на театр. За несомненную его защиту высокого театра и за столь же категоричную дискредитацию лицедейства, которое угодно властителям. Очень четко определил такую избирательность Томас Манн в своем раннем эссе „Бильзе и я” (1906 г.): „Действительность любит, чтобы с ней разговаривали вялыми фразами; художественная точность обозначения приводит ее в бешенство” (Манн, Т. Сочинения: В 10-ти томах, Т. 9, М., 1960, С. 18) Именно с бешенством взорвался Клавдий и положил конец „Мышеловке”. А теоретики издревле стремятся обосновать свои „полониевские” пристрастия в трактатах и силлогистических построениях. Как Платон, который готов просить прощения у трагиков, но в идеальном государстве допускать их не намерен. Он опасается, что плаксивость, слезные переживания и ужасы в царстве Аида могут только помешать воинам, собьют их от требуемой самоотверженности. Хорош и Аристотель с его несомненной театрофобией. Возможны несогласия, но ведь Стагирит такой же придворный, как и Полоний, раз ему доверили воспитывать будущего завоевателя. И он задачу выполнил как нельзя лучше: Александр Македонский и по ныне не имеет себе равных именно как покоритель варваров, которым как он считает сострадания не полагаются, в бой с которыми надо бросаться без страха. Т.е., его категория „очищение” или „катарсис” имеет такую подоплеку. И как тут не вспомнить, что Полонию не понравилось именно описание гибели Приама. Сравнение общепризнанного теоретика театра с „практиком из пьесы” выглядит некорректным только на первый взгляд. Оба одинаково опасаются глубоких внушений, избегают то, что смутило бы зрителей. Аристотель даже прямо заявляет в „Поэтике”, что представление трагедии на подмостках чуждо искусству, а если оно и популярно, то все объясняется умением декораторов и хорегством. Воздействие же таких сочинений вполне достаточно при прочтении текста, и даже характеры необязательны. Между тем, А.С. Пушкин настаивает на том, что характеры не только необходимы, но как раз их развитие – это признак высокого искусства. И по этому свойству комедия даже сближается с трагедией. Конечно, в своей пронзительной правдивости театр Пушкина близок „гамлетовскому”. Ведь, не ради красного словца он писал Кюхельбекеру: „Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира”. Соответственно он не приемлет схоластику Стагирита и при упоминании пьес некоего француза по имени Лавинь, Александр Сергеевич язвит: он-де „бьется в старых сетях Аристотеля”. И отнюдь неудивительно, что русский гений оказался заложником полониевских вкусов: его непревзойденного „Бориса Годунова” разрешили для печати, однако цензура запретила постановку трагедии на сценах императорских театров… Как видим, величайшим драматургам Шекспир и Пушкин важны сугубо теоретические проблемы театра и они не сочиняют свои шедевры по наитию. Однако их теоретизирование не просто сторонится схоластики. Они категорически опровергают подмену, когда театру мешают „держать зеркало перед природой”. По поводу чествования Пушкина и открытия его памятника высказал свои теоретически стройные наблюдения А.Н. Островский – другой прославленный драматург. Формулируя заслуги своего предшественника, он дал характеристику той ходульности, которую мы признали как примету „полониевского театра”: „Произведения Пушкина уж не исторические оды, не плоды досуга, уединения или меланхолии. (…) Он дал серьезность. (…) Тогда еще проповедовалась самая беззастенчивая риторика; твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм; на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженной с оттенком чуждой нам сентиментальности; не сошла со сцены никому не нужная пастораль”. (Островский, А. Вся жизнь – театру. М., 1989, С. 185.) По существу отброшены те жанры, которые со свойственной Полонию болтливостью, перечислены у Шекспира. Они не приемлемы как для его антагониста, так и для самого автора. В Шекспировском русле высказался Островский и об опасной(!) свободе театров: „Спекуляция ищет скорой наживы. (…) Чтобы иметь чрезвычайные сборы, надо чем-нибудь удивлять Москву, показывать зрителям диковинное, невиданное. Для привлечения публики потребуются некоторые особые приемы, и тут уже недалеко до осквернения храма муз разными посторонними искусству приманками” (Там же, С. 200) Точно так же Гамлет предупреждает: „временное призванье” молоденьких актеров обрекает их самих на никчемность, „когда у них погрубеют голоса”. (II, 2) А еще принц не раз подчеркивает: губительно угодничать „непосвященным”. Как видим, многое сходится и избирательность по шкале „Гамлет – Полоний” четко показывает сколь разнообразным бывает театр. Поэтому еще до всякого „эмпирического” подтверждения репертуарными сводками мы можем быть уверены, что в годы сталинского управления трагедиям Шекспира трудно было попасть на афиш. Правда, в Государственном еврейском театре (ГОСЕТ) Соломон Михоэлс играл своего знаменитого короля Лира. Спектакль шел на идише, но смотрели эту потрясающую работу и зрители, которым язык был незнаком. С уверенностью мы можем причислить эту постановку и интерпретацию о потерявшем корону властителе к „театру Гамлета”. Увы, „действительность” все же „пришла в бешенство”, и по личному указанию Сталина великого артиста „ликвидировали” в Минске. Задействован был сценарий, который очень напоминает данное Розенкранцу с Гильденстерном задание „доставить” Гамлета в Англию, где покончат со столь опасным для самодержца принцем. …Ходить за примерами „полониевского театра” далеко не приходится. Хотя не надо забывать о подмене Аристотеля, который передергивает смысл „Эдипа”, объявляя человека голубой крови примером для подражания. Вполне в придворном духе он уклоняется от разговора об „Антигоне”: мол, не трагично, когда намереваешься убить, а потом отказываешься. Но в пьесе Софокла Креонт просто увернулся от нападающего Гемона. Спасая собственную шкуру, он не оставил сыну иного выбора кроме как пронзить самого себя. Иначе говоря, поскольку нет возможности сослаться на Судьбу как на сверхъестественную силу, горе-теоретик уклоняется от разговора под надуманным предлогом. Более близко находятся примеры аристотелевского возвеличивания преступника у Фридриха Ницше. Вот по какой формуле: „Благородный человек не согрешает (…) пусть от его действий гибнут всякий закон, всякий естественный порядок и даже нравственный мир” (Ницше, Фр. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. М., 1990, С. 89.) Не пропустим также фальсификации Фрейда с привнесением инцестных влечений. Тенденциозно замалчивается и факт, что в брак с Иокастой Эдип вступил случайно. В предсказании имелось ввиду прелюбодеяние с „матерью” всего лишь в общечеловеческом смысле. По возрасту овдовевшая царица – мать молодчика. А уж рядом, буквально ежедневно и ежечасно, нас „ублажают” бесчисленными развлечениями, реалити форматами и всевозможными „вялыми” пересудами о действительности. Иногда не брезгуют подменить глубокий подход верхоглядскими, хоть и с претензией на новаторство, интерпретациями режиссеры и актеры при постановках самого Шекспира… И чтобы быть верными высокому назначению театра, мы должны возвращаться к тем предупреждениям, которые он завещал нам посредством взглядов принца Гамлета!

-------------------------------------

© Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, E-mаil: orlin.stefanov@abv.bg

 




Гласувай:
0


Вълнообразно


Няма коментари
Търсене

За този блог
Автор: orlinstefanov
Категория: Изкуство
Прочетен: 721545
Постинги: 163
Коментари: 184
Гласове: 728
Календар
«  Март, 2024  
ПВСЧПСН
123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031